Степан наклонил голову, переступая через порог. Он вдохнул запах пряностей. На медном блюде лежало печенье, жена, склонив укрытую платком голову, шила при свете свечи. Он прошел за ширму и присел на кровать к Ханеле. Дочь заворочалась. Взяв его ладонь, прижавшись к ней щекой, девочка пробормотала: "Кнут…, Больно".
— Тихо, тихо, — Степан наклонился и поцеловал ее в лоб. "Того плохого человека, что вам на улице встретился — нет уже. Он тебя больше не испугает. Спи спокойно, я тут".
Ханеле еще немного повозилась и размеренно засопела. Степан подоткнул одеяло. Заглянув в колыбель, он улыбнулся — сын спал, положив укрытую чепчиком голову на маленькую ручку. Степан осторожно уложил его на спину. Мальчик недовольно зачмокал, но просыпаться не стал. Он покачал колыбель, и присел к столу: "Занятий не будет сегодня, раз дождь такой. Почитать тебе, пока ты шьешь?"
Лея только кивнула. Степан, посмотрев на сохнущие вещи, что были развешаны по комнате, на заправленные кровати, — снял с полки Танах.
— Кто найдет добродетельную жену? цена ее выше жемчугов; уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка; она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей, — читал он, искоса глядя на спокойное лицо жены. "Много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их.
Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы".
— Амен, — отозвалась жена. Сложив свое шитье, она поднялась: "Давай сегодня пораньше ляжем, раз ты дома".
В комнате царила кромешная тьма, занавески были задернуты. Степан, слушая, как поскрипывает кровать, на мгновение, закрыл глаза: "Нельзя! Нельзя думать о другой женщине во время этого. Не вспоминай, никого не вспоминай. Это просто заповедь, вот и все. Исполняй заповедь".
Потом он, вымыв руки, вернувшись на свою кровать, — долго лежал, смотря в черное окно, за которым все блестели яростные, большие молнии.
Исаак оглядел залитый дождем проход вдоль Стены — у камней никого не было. Обернувшись, нащупав в кармане сюртука свечу и кремень с кресалом, он увидел огненный шар, что плыл к нему, медленно перемещаясь в потрескивающем, небывало теплом, несмотря на ливень, воздухе.
Исаак усмехнулся. Проведя ладонью по стене, нажав на одну из плит, он проскользнул в узкую щель, что вела вниз, во влажную, сырую пропасть.
Он шел, чуть пригнув голову, вдыхая спертый, холодный воздух подземелья. Тоннель расширился, Исаак услышал стук капель, что падали с низкого потолка.
— Никто не знает, — подумал он, глядя на дрожащее пламя свечи. "Никто не должен знать. Надо потом выбраться отсюда, — хоть как-нибудь. Ничего, Господь мне поможет".
Камни под его ногами внезапно зашатались. Исаак подогнал себя: "Быстрее! Даже если он сюда кого-то пошлет — меня не найдут, пусть он хоть самого голема в погоню отправляет. А вот город снести с лица земли — это он может, уже силу свою пробует".
Он подошел к черному провалу и застыл — в темноте, совсем рядом, — руку протяни, — посверкивало что-то. "Даже смотреть туда нельзя, — велел себе Исаак. "Он здесь больше двух тысяч лет, пусть и остается так". Вдоль позолоченных стенок Ковчега Завета бегали огоньки, крышка подрагивала.
Исаак отвернулся. Пристроив свечу в какой-то нише, он вынул рукописную тетрадь. Исаак вгляделся в кривые, будто детские рисунки, в столбики букв и цифр. Тяжело вздохнув, он стал шептать что-то — быстро, беспрерывно двигая губами.
За его спиной раздался треск. Крышка ковчега стала медленно подниматься. Пещера осветилась золотым, нездешним сиянием. Исаак, закрыв глаза, медленно обернувшись — протянул к нему руки. Мерцающий луч коснулся его ладони. Он еще успел подумать: "Какой теплый. Вот и все. Бедная девочка, бедная Ханеле — одна останется. Как ей тяжело будет. Прости меня, внучка". Исаак повел рукой и вдруг нахмурился. "Не надо, — сказал он. "Не наказывай ее больше, она и так — будет страдать. Пожалуйста".
Луч повисел над его головой, и, пронзив свод подземелья — устремился наружу.
Федор потянулся. Погрев руки над костром, он смешливо сказал мулу, что был привязан у входа в пещеру: "Вовремя мы с тобой спрятались. Смотри, ливень, какой, да еще и с молниями. Ничего, до города уже близко, утром доберемся".
— Хорошо, — подумал он, зевая, похлопав рукой по своей суме. "Озеро это интересное, отличное озеро. И оазис там, рядом очень кстати, — в пресной воде недостатка нет. Побуду тут еще немного, образцы солей и минералов опишу, — и в Париж. Там такого и не видел никто".
Он устроился удобнее. Закрыв глаза, вздохнув, Федор попросил: "Пусть она мне приснится, Господи. Хотя бы ненадолго".
Ветер гулял по разоренной, сожженной равнине, на горизонте стоял сизый дым. Она шла, босиком, держа за руку маленького, лет четырех, белокурого мальчика. Федор издалека увидел ее тяжелые, темные волосы. Подол бедняцкого платья был испачкан в золе. Сзади нее шло еще двое детей — постарше, тоже белокурые, мальчик и девочка, в истрепанных лохмотьях. Они несли какую-то плетеную корзину. Федор заметил капли крови, что падали на землю. Нагнав их, он позвал: "Тео!".
Она обернулась. Федор заметил седину на ее висках. Под черными глазами залегли тяжелые, набухшие мешки.
— Надо успеть, — вздохнула женщина. Белокурый, голубоглазый мальчик прижался к ней. Она повторила: "Надо успеть".
Дети опустили корзину. Мальчик — с болезненным, уставшим, в синяках, лицом, порывшись в ней, достал отрубленную голову. "Мой папа, — сказал он девочке. "А у тебя — свой есть, найди его".
Та кивнула и подняла еще одну голову. "А ты — сказала Тео, глядя в глаза Федору, — не успеешь". Он посмотрел на голову, что держала девочка, и крикнул: "Нет!".
Он проснулся и, слушая шум дождя, повторил: "Надо успеть". Затоптав костер, Федор отвязал мула и вздохнул: "Придется нам с тобой прогуляться по грязи, дружище".
Федор шел на запад, под бесконечным дождем, туда, где небо над Иерусалимом полыхало десятками, сотнями молний.
Ева выпила вина. Рассматривая кусочек пергамента, что лежал на ее ладони, девушка удивленно спросила: "И это все? Это приведет сюда Теодора, и он будет любить меня?"
Горовиц усмехнулся, глядя на маленькие, огненные шары, что висели в проеме окна. Темное небо освещалось молниями. "Летите, — велел им мужчина, — хватит уже, пусть от этого Судакова и следа не останется".
Он повернулся к дочери, и, забрал амулет: "Приведет. Это пока. А вторую часть, милая, — Горовиц стал целовать ее шею, — я напишу после того, как ты мне докажешь, что ты по-прежнему меня любишь".
— Папа, — задыхаясь, ответила Ева, — ну как ты можешь, я всегда…